Он говорит: "Эти люди тебя угробят. 
Одевайся теплее, перчатки на руки, на шею – шарф. 
Чем мне тебе помочь? Может, совсем не трогать?
Просто я за тебя боюсь. Этот чёртов март
 
Не оставит в тебе ни строчки. Они тебе не помогут. 
Они из тебя – осколки - потом собирай с ковра.
Что мне с тобою делать? Ноль три вызывать? Попробуй
Просто вдохнуть свободно. Просто переиграть.

Как мне тебя оставить всем тем, кто видит 
Только твои движенья, девочку-из-ребра!
Я порой устаю за тебя себя ненавидеть.
Хочешь, давай приеду? Плевать, что тут три утра.
 
Она отвечает: "Ну, что ты взялся меня лечить!
От такого не вылечат – просто давно не лечат.
Я выхожу из квартиры, теряю перчатки, голову и ключи.
Всё хорошо, просто я - как тот псих на встречной.

Всё пробегает мимо - я не ловлю,
Я устаю от слов, от людей, поступков…
Что ты мне сделаешь? Скажешь - смотри, я тебя люблю?
Глупо, хороший. Безвыходно, пусто, глупо".

Он говорит: "Ты золото, ты малыш. 
Если ты дышишь, значит, и мой мир вечен.
Я, - говорит, - представляю, как ты там спишь, 
Пылинки с тебя сдуваю - мысленно, бесконечно.

Всё у тебя исполнится, не гони,
Все твои прихоти - лучшее из того, что с ними могло случиться.
Просто ты выбираешь тех, кто с твоей брони
Делает тебе цепи. Потом просит извиниться".
 
Она умоляет: "Господи, ну заткнись! 
Что ты сегодня взялся мне кости мылить!
Я понимаю - падения, взлёты… Жизнь!
Просто я дура. А надо бы мыслить шире".

Он выдыхает дым, говорит: "Постой,
Помнишь, твоё пальто, старое, голубое?
Вот я приеду, встретимся за мостом,
Пойдём и поищем тебе – счастья, тепла, покоя.

Я, - говорит, - соберу тебя по кускам. 
Эти же - обезличат и покалечат.
Девочка моя, стойкая, как вольфрам!
Я бы берег тебя. Но, увы, не вечен".
 
Лола Льдова

И тогда действительно перестанет саднить и ранить,
И болеть загнившим острым большим стеклом.
Ничего, детка. потерпи, ещё полвека и перестанет,
Говорю тебе, - перестанет, 
Ещё подумаешь: "Господи, повезло".
 
Ничего! Тогда действительно станет легче,
Ни тепло, ни холодно, в общем - уже никак.
Острие застряло и ноет в ране, говорят, мол, лечит.
Говорят, мол: "Детка, это хороший знак."
И сама начинаешь верить,  что это так.
 
И тогда обрезаешь волосы, рвёшь все письма,
Вынимаешь осколки строго по одному.
И тогда плевать на стечение обстоятельств, истин.
Посыпаешь солью по живому - по своему.

Пощедрее - горстями вдоль, поперёк, наискось.
Что ж, заживёт когда-то! Зачем жалеть!
Когда убивает кто-то предельно близкий,
Совсем не жалко, да и почти не больно, - мертветь. 

Анастаси Либерти

Мы, послушай, такие разные.
Ты так любишь ходить на красные,
Собираться и что-то праздновать
Раз в неделю в своём кругу.

Я люблю Пастернака, Роджерса,
Напевать в темноте в полголоса,
Перекрашивать в белый полосы,
Жизнь записывать на бегу.

Ты играешь на нервах мастерски,
Сочиняешь подружкам басенки,
Я в ларьке покупаю ластики
И стираю на душах грязь.

Что же нас так магнитит вечером,
Когда вроде бы делать нечего,
И до ночи ещё полвечности?
Что за странно больная связь?

Я ведь, знаешь, давно поставила
Точку в этой игре по правилам,
Я вернулась и всё исправила,
Завершив по судьбе петлю.

Ты, как прежде, — всегда на красные,
Продолжаешь гулять и праздновать.
Мы, послушай, такие разные.
Я едва это всё терплю.

Анна Кулик

Говорить не посмел — сиди теперь и строчи. 
«Я отдал тебе и бессонницу, и ключи.
Я позволил себя погладить и приручить. 
Ну, о чём ты молчишь, о чём ты сейчас молчишь?

Что тебе предложить, покуда я пуст и гол? 
Ну, вот разве надёжный дом и накрытый стол, 
Ну, вот разве спасти от от бурь, отгоняя боль. 
Почему ты смеёшься, будто бы режешь вдоль?

Почему лишь с тобой я крепко и долго сплю?
Без тебя даже кости держатся на клею. 
Я смотрю и молчу о том, как тебя люблю — 
Это полупрозрачный танец. постыдный блюз.

Это Бог нас сшивает — криво, наискосок, 
Чтобы ты без меня смогла, ну, а я не смог. 
Из чего застрелиться — браунинг или глок?"
Он молчит. В небе тишь, тулузский, вишнёвый сок.
Она смотрит и смотрит прямо ему в висок.

Сидхётт

...Вытравить бы, закрыться да запереться, 
Не вспоминать, не думать, уйти от скоб. 
Но от болезни той не бывает средства — 
Разве что эвтаназия. Пуля в лоб. 

Жёсткие средства крайне не мягко стелятся — 
Впрочем, всё это тоже моя вина. 
Он — моя паника, да пополам с истерикой; 
Внутренняя мировая моя война.

Как он смеётся, как он молчит упрямо; 
Кожа его на цвет — золотой песок; 
Смотрит с улыбкой, но бесконечно прямо, 
Так, будто молча целится мне в висок. 

Он же гурман, он все собирает сливки, 
А у меня опять не хватает слов. 
Джинсы, рубашки, вырезы — все обрывки 
Порванных фотографий, чужих стихов.

Мой штат Айдахо — нет, не заходит больше, 
Но крайне часто снится мне по ночам. 
Я в своем теле — будто себе же дольщик 
И пациент подкожным своим врачам.
 
Впрочем, когда нас с ним раздерёт на мили, 
Мы попытаемся спрятаться от судьбы.
Я не люблю его. Я ненавижу. Сильно.
Так порой сильно, что лучше бы… Лучше бы...
 
Сидхётт

Боже мой, да люби ты её там дальше! 
Мне ли не знать, что да, — на таких клюют. 
Она же целует чётко, ревёт без фальши, 
Под каждым рисунком пишет "люблю, люблю". 

Боже мой, да люби ты её там дольше! 
Всё в ней — и неизбывность, и красота. 
А я буду грустный маленький велогонщик 
И как-нибудь ночью пьяным слечу с моста.

Раньше казалось — ты предназначен, знаков; 
Мой самый лучший сон, мой прекрасный бред. 
А теперь я смотрю на вас и хочу заплакать. 
И, пожалуй, ещё напиться. И умереть. 

И не учиться больше справляться с болью, 
Взглядом жечь спину, пуговицы срывать.
Знаешь, того, кто это назвал любовью, 
Очень уж остро хочется расстрелять.
 
Ты же умеешь быть для меня бесценным, 
Ты же мне видишься в сотне знакомых лиц, 
И у тебя всегда под ногами сцена, 
Даже истерики — строго в режиме "блиц". 

Ты же из тех, кто может единым словом 
Заставить взлететь к звезде или рухнуть вниз.
А если ты хочешь знать, как мне тут хреново, — 
Вот, почитай стишочек. И умились.

Я повзрослею. Не разобьюсь на части. 
Спрячу себя под тысячами одежд.
Милый мой, славный, будь там с ней очень счастлив.
И не давай мне впредь никаких надежд.

Сидхётт

Он говорит ей: "Вот так я тебя люблю.
Ничего не прошу взамен, ни о чём уже не молю.
Я не буду пить и лезть по ночам в петлю.
Только бы память тебя хранила."

Он говорит: "Одевайся всегда тепло,
Там ужасно противный ветер, там опять всё замело.
Просто знай - сколько бы дней ни прошло,
Я боюсь, как бы ты не простыла."

Он говорит: "Я без тебя не умру.
Буду жить. И однажды другую подпущу к своему нутру,
Мы поедем с ней на Бали, или, может быть, даже в Перу.
Сделаем кучу дежурных фото.

Но где бы я ни был, куда бы я ни пошёл,
Ты всегда - мой нагрудный образ, солнечный мой костёл,
Берег мой, тихая чаща, дом и накрытый стол,
Яблоневый сад, ореховые ворота."

Он говорит ей: "Время течёт рекой,
Ты уже изменилась, я знаю. Ты стала совсем другой.
Но наша с тобой переписка у меня всегда под рукой.
И по ночам я её читаю.

Слово за словом, а за словами - ты,
Смеёшься, светишься рыжим, выступаешь из черноты,
Морщишь курносый нос, рассказываешь про мечты, -
Живая, простая, родная..."

Он говорит: "Этот мир, что царит вокруг,
Совершенно сошёл с ума. Непонятно, где враг, где друг.
Но если ты мне напишешь вдруг,
Он покажется просто раем.

Где бы я ни был, сколько бы тел ни знал,
Какой бы ни встретил город и какой ни покинул вокзал,
Я найду тишину, я поймаю wi-fi, я устрою себе привал.
И отправлю тебе: "Я скучаю"". 

 

Полина Шибеева

Говорит мне: "Давай, не бросай, пиши,
Сохраняй лабиринты своей души.
Разобьются снова слова об лёд,
Но и это, сказка моя, пройдёт.

У меня там дел - непочатый край,
Ты меня хоть этого не лишай.
Я не знаю, зачем я сюда пришёл.
Я не помню, откуда на левой шов.

Но не важно это, я прав, скажи?
Солнце греет верхние этажи,
Остывает в прозрачном бокале брют.
Иногда мне кажется, что я сплю.

Но пока ты пишешь меня с нуля
На изломе снежного февраля,
Я останусь здесь, между этих строк.
Пусть они придут к тебе так легко,

Как ты боль свою научилась жечь.
Я останусь и буду тебя беречь."
Говорит мне: "Давай же, давай, лети!".
Я не знаю, как мне его спасти.

Неизвестный автор

А я говорил: "Бросай филфак! Поехали на Аляску!
Заведём у юрты двенадцать собак, в полозья врежем коляску,
Будем встречать ледяной рассвет консервами из Канады,
Будем разглядывать волчий след, одеваясь в овечьи латы.

Какая теория прозы, ты что! А там океан и горы!
Там ветер смешался с водой и мечтой, порвав скалистые шторы,
Большая медведица ловит в воде звёздную жирную рыбу,
Там дорога из «где-то» ведёт в «нигде», минуя посёлок «либо».

Я точно тебе говорю, бросай! Ты видишь? Сегодня лето!
А ты собираешься что-то писать, учишь свои билеты,
И время на кофе и туалет, да кошку в комочках меха,
А нужен всего-то один билет, чтобы уйти, уехать.

Там будут живые Ахматова, Блок — в виде цветных водопадов,
А по выходным там гуляет Бог. Любит, до полураспада.
Там всё, что ты даже не сможешь прочесть, можно потрогать руками.
Но вот ты заводишь будильник на шесть, говоришь, что завтра экзамен.

А я повторяю, поедем со мной к Луне цвета спелой клюквы.
Хватит глотать, разбавляя слюной, чужие мысли и буквы.
Поедем! Там тихо стучат топоры, бурлит золотая тина,
Там валят деревья в реки бобры, отстраивая плотины.

Засыпаешь. И книги твои храпят с чистых беспыльных полок.
Засыпаешь. Висит Иисус распят, поскольку тоже филолог.
Выхожу от тебя и российский флаг закрывает собой звезду.
Через время я нагружу собак и огней тебе привезу!

Чтобы было чем жечь А-четыре, А-три, и тетрадки, и книжный шкаф.
Привезу медведицу: вот, посмотри. Не понравится — спрячу в рукав.
Я оставлю юрту с дубовым столом Экзюпери-пилоту.
Но, наверное, ты получишь диплом и устроишься на работу.

Что толку, творил, шевелил, бубнил, боролся с душой и с тушей!
И всё говорил, говорил, говорил, и требовал: слушай, слушай!
А, может, не нужно собак и юрт, не нужен рассветный мак...
Послушай, чего там вообще сдают? Хочу поступить на филфак.

Андрей Гоголев